«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года - Эдуард Камоцкий
Матерились ли в быту? Да.
На нашем ленинградском дворе еще до войны, забивали ли старшие козла, играли ли, кто помоложе, в рюхи, взрослые пересыпали свою речь легким матерком в своей компании играющих, но во всеуслышание не матерились. Мат мы, конечно, слыхивали и мат знали, но если кто-либо при нас или при женщине матюгнется, то другие на него цыкали: «Ты, осторожней: рядом дети», или «тише, женщина».
Т. е. все слои населения, независимо от образования, рода занятия и места жительства знали и принимали, что в народе определено как дозволенное и недозволенное.
Прошло несколько лет, я еще повзрослел и, сопоставив этот результат с непременной необходимостью употребления мата при управлении стадом коров, полностью исключил коровью лексику при разговоре с людьми, чтобы не уподоблять их скотине. И в нашей компании, в том числе и во время застолий с выпивкой, мат был бы просто противоестественен. За долгие годы работы я ни разу не слышал, чтобы допустил нецензурное выражение академик Кузнецов Николай Дмитриевич (в юности совхозный тракторист), а вот некоторые из его неотесанных замов допускали, но все же только в своем кабинете среди мужчин. Однако, и в этой обстановке, когда один из них уж больно распоясался, Володя Кутумов заметил: «Николай Демидыч, мы ведь с Вами не на рыбалке», «Ты прав, Володя».
Еще прошли годы, в стране произошла реставрация капитализма
По городской улицы, идет молодая пара, ведя за ручку сыночка, и свой разговор пересыпает бессодержательным матом, просто как словами паразитами. В скотный двор уподобляется улица.
Потом эта пара идет на концерт, и там с эстрады, и со страниц книги звучит мат, т. е. это не стыдно, это нормально.
Поэты, прозаики, артисты эстрады, говорят, что они отражают жизнь – ведь молодая пара при ребенке и на улице разговаривает матом. А молодая пара допускает мат, потому что на сцене он допустим – получается замкнутый круг.
Это не нормально. Дети, подростки, юноши знакомятся с окружающим их миром, и литература открывает для них окно в мир, дополняя их непосредственный жизненный опыт. Вспоминаю, как в детстве, интересуясь литературой не только в объеме школьной программы (5, 6 класс), кто-то из нас обнаружил у Маяковского слово «б… дь», что было для нас полной неожиданностью – так значит это не ругательство (?). Но видя, что взрослые при нас и при женщинах не употребляют это слово, мы не переступили принятый на нашем дворе порог недозволенного, а поступок Маяковского восприняли как одну из его футуристических выходок. (У меня и сейчас не поднимается рука написать это слово целиком).
Недавно (2013 г.) какая-то начальница, выступая на «ЭХО», согласилась, что мат в обиходе и на эстраде недопустим, но в художественном произведении для достижения полноты воспроизведения рисуемых сцен из жизни, мат допустим. И, успокаивая совесть, не покушаясь на доходы авторов и исполнителей, повелели на всем, на всем клеить этикетки: «8+», «12+» и т. д., надо бы до «50+». Но, если писателю не стыдно перед самим собой, обмакнуть перо в чернила и написать матерное слово, то никакие этикетки не помогут, потому что дети при такой литературе границ и не ведают, они прорвутся сквозь этикетки – запретный плод сладок, и злорадно будут копировать воспроизведенный в искусстве разговор взрослых.
Этой начальнице не ведомо, что слова мата определены народом как сакральные, которые произносятся только в особых ситуациях интимно, среди допущенных к откровению, и в искусстве, хоть для тех кому за 50+, недопустимо.
Поразительно, но современное искусствоведение считает, что изобразительное или литературное произведение тем современнее, чем больше в нем вульгарности и пошлости, а я полагал, что чем современнее, тем должно быть совершеннее.
Озабоченные агрессивным поведением корыстолюбивых и выпендривающихся матерщинников, интеллигент Михаил Эпштейн в «Новой газете» за №2213 от 14.07.14 предлагает им для описания любовных сцен употреблять, т. е. ввести в современную литературу, аналоги древнеславянского, несколько изменив их, слова ЯРЪ и ЁМЬ, находя в них аналогию с китайскими инь и ян. Что ж, слава богу, если поможет, но Михаил Эпштейн не понял, что звучание слова важно для коров, а для человека важно его содержании. И я вспомнил, как бродя с длинным пастушьим кнутом на плече по полям со стадом коров, я в размышлениях о безысходной необходимости употребления мата для управления стадом, и неприятия мата со своей стороны при общении со скотниками в присутствии девушек на скотном дворе, я конструировал безматерный мат для управления стадом. Вспомнил, что этот пастух – философ, я, стало быть, придумал страшную ругань: «Ятаганом твою мать», но коровы меня не поняли.
Мерзавцы верещат, что и Пушкин написал «Луку». Нет, господа, Пушкин, приняв народное определение, что является матом, «Луку» написал в виде озорства для узкого круга товарищей, и матерные слова он там употреблял содержательно, для определения действий и частей тела, а не в виде эмоционального не цензурного фона. Все психически здоровые люди склонны к озорству, а озорство допустимо в кругу своих друзей.
Пушкин, Шолохов не морализировали, они воспитывали примером. Описывая сцены в лагере Пугачева, или среди казаков, они не воспроизводят мата, тем самым показывая, что воспроизводить мат неприлично.
Толстой, Куприн, Горький описали такие слои населения, где мат был органичен, или живописали сцены любви убедительно простым литературным языком, нормальной лексикой, не переступая очерченную народом границу между дозволенным и недозволенным. Примером своих произведений они показали, что употребление мата в печати, т. е. публично, не прилично – стыдно. Таланта у них на это хватало, а читателям продемонстрировали, что мат не умен в литературе, а значит и в быту.
Так, что случилось, что, или кто сорвал крючок, что запустило этот процесс самоуничтожения.
Дело, вероятно, не только в недостатке таланта и ума, а в том, что употребление мата и со сцены, и в печати увеличивает гонорар. В погоне за золотым тельцом матерщинникам от искусства наплевать на будущее своего народа, и опускают они культуру народа на ступень, а то и на целый марш ниже в направлении оскотинивания.
Так если вменяемые деятели культуры в своей среде не в состоянии остановить бандитов, убивающих культуру народа, и даже подают руку нехорошим людям, так, может, следует употребить силу? Не этикеточный частокол ставить на пути заразы, а стерилизовать сам источник заразы. И для этого ничего не надо придумывать – в уголовном кодексе прописано запрещение мата в общественных местах, т. е. со сцены и в печати.
Надо только законы применять в отношении действительных правонарушителей, а не в отношении политической оппозиции, активистов которой, при уличных акциях нагло лживо обвиняют в сквернословии и сажают на 15 суток.
Но мне хочется обратиться к деятелям культуры не с угрозами и причитаниями, а по-человечески: «Деятели КУЛЬТУРЫ, не материтесь за деньги!»
Бегство отца из Архангельска. Поездка в Минск
В феврале 49 года, на время зимних каникул отец попросил меня съездить в Архангельск, в котором он уже не жил.
Дело в том, что когда на базе Северодвинского завода судостроения решили развернуть строительство атомных подводных лодок, Северодвинск стал страшно секретным, и бывшие заключенные разузнали, что Архангельск станет запретным для их проживания. Их будут принудительно высылать, и в результате в паспорте появится соответствующая отметка. Чтобы этого избежать, «бывшие» стали покидать город сами.
Папе надо было найти знакомого профессора-администратора, который был бы медицинским начальником в городе, не имеющем ограничений на проживание бывших политических. О том, какие это города, бывшие каким-то образом разузнавали. Он списался с ректором Ивановского медицинского института. Директор когда-то работал в Архангельске и хорошо знал папу. Профессор пригласил папу в Иваново в патологоанатомическое отделение областной клинической больницы.
На первое время ректору удалось даже поселить папу в крошечной комнатушке общежития медицинского института. В комнатке помещалась только одна кровать, вероятно, она была аспирантской.
Папа бежал из Архангельска срочно и просил меня поехать, упаковать оставленные им в Архангельске вещи и отправить их в Иваново багажом на его имя.
Тюки, по оценке видевших, как я это делаю, я обшивал искусно. Все вещи пришли в Иваново в целости.
А летом 49-го отец предложил мне поехать
